Ночная радуга - Страница 13

— Он же русский, он уйдет к своим, — повторял Харальд бесцветным голосом. — Он обязан уйти.

Встретив твердый взгляд дочери, остановился на полуслове, будто натолкнулся на что-то непреодолимое, и замолчал.

Харальд сидел перед камином, смотрел на огонь и думал о том, что вот Ингер сумела бы все объяснить Альме. Они нашли бы общий язык. Ингер тоже была упряма. Альма в нее. И такая же красивая, русоволосая и синеглазая… Как быстро летит время! Альма уже взрослая. А давно ли сама Ингер была такой же? Ингер вышла за него вопреки воле родителей. Он на лодке подплыл к тому берегу фиорда, где жила Ингер, и тайно увез ее. Увез без всякого приданого, и свадьбы не было. Да разве стал бы Харальд противиться, если бы Вяйно был норвежцем! Харальд знает, что такое любовь. И парень вроде работящий, руки у него умелые. Сегодня с ним чинили сеть. Харальд все присматривался. У Вяйно по-мальчишески оттопыренные уши и худая шея. Он совсем не похож на Эдварда. Сын был белокурым, а Вяйно — черный. Но все равно что-то есть у них общее: наверное, худоба, порывистость и неточность мальчишеских движений. Когда Вяйно уколол палец рыбацкой иглой и стал сосать его, у Харальда дрогнуло сердце: вот так же всегда делал Эдвард. От такого зятя он не отказался бы. А что дети часто поступают против воли родителей, так это испокон веков так. Разве Ингер по воле родителей поступила? Они ушли тогда из поселка вот сюда, на вершину сопки, выстроили домик, покрасили его в красный цвет, и свое гнездо Харальд видел издалека, когда возвращался с моря. Домик, как красное яблоко, светился среди зелени; зимой же среди снегов был еще заметнее и наряднее. Знакомые из поселка сперва не ходили к ним, а потом все позабылось, улеглось, и посельчане зачастили. Завидовали, что они так хорошо живут. Недолго длилось это счастье…

Альма расцвела, поет, глаза счастливые. Счастье ей, а того не понимает, что короткое оно, счастье это, ворованное. У кого только ворованное — неизвестно. У войны ли, у себя ли.

Внезапно Харальд вспомнил прошлый приход Людвигсена. Он что-то заподозрил, долго сидел тогда. Пил шнапс и Харальду подливал. А сам все говорил, какую награду обещают немцы, и все щупал взглядом, все стремился заглянуть в глаза. Вяйно надо отправлять. Это выход для всех: и для Альмы, и для Харальда, и для самого Вяйно в первую очередь. Завтра же Харальд сходит в поселок и переговорит с друзьями-рыбаками. Они помогут переправить Вяйно на ту сторону…

А Ваня лежал в своем укрытии и тоже думал. Они такие же, как русские, Альма и Харальд, только язык другой. А страна совсем не такая, какой представлял ее Ваня, когда шел сюда на разведку. Думал, тут вечный холод, тундра, а тут и березы растут, и сосны, как на Алтае. Только лето прохладное и ночи светлые. На Алтае лето жаркое, небо — бездонная голубизна. Здесь же небо низко прижато к горизонту. На Алтае озера синие, теплые, а тут вода стылая, серая, с металлическим отливом. Этот серый цвет то светлеет и растворяется в небе, то сгущается до свинцового в воде, то темнеет и становится зловещим и напряженным в скалах. А на Алтае!..

Ваня любил свой Алтай. Любил лето, когда степь оживает людьми, стуком комбайнов и напряженным гудением тракторов. Но больше всего любил покос. Еще задолго до косьбы деревенские мальчишки только об этом и говорили, все собирались в свои знакомые места, где знали всякий кустик, каждое гнездо, где были облюбованы берега для рыбалки. На покосе их ждали кони, на которых они с гиканьем и разбойничьим свистом будут носиться на водопой, ждали заросли смородины и кислицы, ждали поляны, богатые клубникой. Избегивались по степи до такой худобы, что ребра просвечивали сквозь почерневшую, слезавшую от солнца кожу. И как же было хорошо после жаркого дня выкупаться в озерной воде и долго глядеть в степь, видеть, как потухает закатное небо, слушать, как бьют перепела в высоком духмяном разнотравье: «Спать пора! Спать пора!» А у них здесь Ваня что-то ни разу не слышал перепелок. Поди, и не водятся. Птиц тут много, но все чайки, бакланы, гаги. И такой гвалт на скалах, что и впрямь птичий базар. А дома!.. «Спать пора! Спать пора!» А спать не хочется. Ребята льнут к костру, где поют девчата и играет гармошка. Так бы и сидел до утра, слушал бы разговоры мужиков о сене, о погоде, о земле.

Приступ острой и сладкой грусти о недавнем детстве, об огромной, залитой солнцем родной степи охватил Ваню. Говорят: родина. Что такое родина? Может, это и есть родина: степь, березы, стога сена, полынный ветер и перепелиный бой в траве.

Ваня вспомнил, как любил ходить на рыбалку. Истаивает тонкий серебристый серпик луны на едва голубеющем предрассветном небе, а он идет к реке, которая белеет туманом, идет мимо спящих домов по прохладной дорожной пыли. А потом сидит у знобкой воды и слушает, как тишина полна шорохов, невнятных звуков, бормотанья и всплесков. Туман поднимается все выше, бесшумно оголяя темную гладь воды и мутно темнеющие деревья.

А сверху, сквозь розовато-желтую пелену, уже пробивается большой оранжевый диск солнца, и в прибрежных кустах сухо скрипит коростель.

Росистое, ясное наступает утро. Предельно чистыми звуками заводит где-то счет кукушка. И Ваня, забыв про поплавок, считает, сколько же он проживет. Кукушка щедра и, перелетая все дальше и дальше, все затихая, продолжает отсчитывать, и Ваня уже сбивается со счета, но знает, что жить будет долго, очень долго, и жизнь прекрасна и сладка…

Прошла еще неделя.

Ваня хорошо поправлялся. Он все время с нетерпением ждал прихода Альмы, еще издали улавливая легкий, шелестящий звук ее шагов. Затаив дыхание, ждал, когда она звякнет замком, откроет дверь и вместе с солнечным потоком вырастет на пороге, быстро и спрашивающе обежит радостно-смущенными глазами его самого и все вокруг и, удостоверившись, что все в порядке, скажет что-то сдержанно-звонко и мягко, ласково проведет рукой по его лицу, задержит чуткие пальцы в отросших волосах, перебирая их.